Все права защищены. Воспроизведение
материалов сайта без согласия автора запрещено.
14:59
Электронная библиотека
СТАРЫЙ ХОЛОСТЯК
Оболенский А.А.
Антология русской псовой охоты. – М.: Аквариум-Принт,
2004. – С. 179-212
Поздним вечером 14 октября (27
октября – н. ст.) 1903 года, работая над корректурой очередного номера
журнала, умер в своем кабинете бессменный редактор и издатель журналов
«Псовая и ружейная охота» и «Охота», помещик из села Свиридово
Веневского уезда Тульской губернии – Сергей Владимирович Озеров.
По православной традиции, 17
октября - на третий день после смерти, тело его было предано земле на
Веневском городском кладбище, сопровождаемое в последний путь лишь
самыми близкими покойному людьми, да небольшой группкой депутатов
Московского общества охоты, возложившей на могилу венок с надписью на
траурной ленте: «Неутомимому борцу за лучшие охотничьи идеалы и
защитнику общественных интересов охотничьих обществ».
По прошествии совсем недолгого
времени наступило забвение. Написанный другом и соратником Озерова,
Сергеем Александровичем Бутурлиным некролог, где-то затерялся и никогда
не был опубликован. Лишь в «Русском слове» появилась в день похорон
коротенькая заметка, с известием о смерти редактора и издателя самых
популярных и читаемых охотничьих журналов.
Собственные детища Сергея
Владимировича ненадолго пережили своего создателя. «Охота» оказалась в
руках присяжного поверенного И.К.Оппокова и, просуществовав, с грехом
пополам, около трех лет, закрылась в 1906 году. «Псовая и ружейная
охота», выкупленная у наследников Московским обществом охоты,
просуществовала на год дольше. Ее последним редактором стал
директор-секретарь МОО Константин Владимирович Мошнин (1861-1921). А еще
в декабре 1905 г. безвозвратно погиб в огне революционных выступлений на
Пресне весь озеровский архив, перевезенный Оппоковым из Свиридова в
здание новой редакции.
Как это у нас на Руси водится,
открылись и какие-то долги покойного, заставившие вдову с дочерью
расстаться со Свиридовым и перебраться в Москву. Объявления же о продаже
озеровских «кровных псовых борзых и гончих - русских, англо-русских и
арлекинов[1]»
больше года напоминали со страниц охотничьих журналов о былой охоте.
Журнал «Охота» объявил было среди
своих читателей подписку по сбору средств на возведение памятника
бывшему редактору, но охотники жертвовали неохотно и год спустя в
подписной кассе набралось лишь… 52 рубля. Памятник так и не был
поставлен, а на могилу Сергея Владимировича родственники положили
беломраморную плиту-саркофаг с надписью:
Плиту эту и сегодня может увидеть
редкий посетитель веневского кладбища. От былого же охотничьего
великолепия Свиридовского имения не осталось ровным счетом ничего.
Давным-давно снесены конюшни и два псарных двора, спускавшихся некогда к
реке Веневке. Зияет пустыми глазницами окон, полуразрушенная церковь, в
которой некогда отпевали Сергея Владимировича, а изуродованный
позднейшими перестройками барский дом ничем уже не напоминает обиталище
прославленного охотничьего писателя и издателя, «борца за лучшие
охотничьи идеалы».
Сейчас модным стало говорить о
возрождении в России старых охотничьих традиций, о преемственности
поколений русских охотников, о возвращении из небытия забытых, казалось
бы навсегда, имен. Но, слова, так и продолжают оставаться словами. Как и
годы назад, многие и многие из современных авторов, незаслуженно
причисляют к классикам, знатокам и ценителям псовой охоты, борзых и
гончих собак - людей, не имеющих на то ни малейшего права и никогда, ни
при жизни, ни после, не считавшихся среди псовых охотников таковыми. Мы
проводим выставки охотничьих собак «Памяти Л.П.Сабанеева», пишем о том,
что его труды стали «настольными для всех борзятников», но забываем о
том вреде, который нанес Леонид Павлович своими компиляциями «делу охоты
и, псовой охоты – в особенности», отмеченном еще Всероссийским съездом
охотников 1898 года. А вот имен Н.П.Ермолова, Д.П.Вальцова, барона
Г.Д.Розена и, конечно же, С.В.Озерова никто не вспоминает, как и многие
годы назад. И, даже составители выпущенного недавно сборника «Кто есть
кто в русской охоте»[3],
не удосужились проверить хотя бы даты рождения человека, которому мы
обязаны появлением на нашей Родине первых, по-настоящему, охотничьих
изданий.
А, чтобы у читателя не появилась
мысль о некотором преувеличении мною заслуг Сергея Владимировича
Озерова, попробуем на этих страницах вкратце взглянуть на главные вехи
его многотрудного, славного и одновременно трагичного жизненного пути.
Родившийся в первый день (14 января
н. ст.) нового 1859 года, в Москве, в семье отставного полковника,
Сергей Владимирович провел свое детство и юность в имении родителей –
селе Ляхове Богородицкого уезда Тульской губернии. Здесь, на тульском
раздолье и развилась у молодого Озерова, поглотившая его на всю жизнь
страсть к охоте, любовь к родной природе, верным спутникам и неразлучным
друзьям – охотничьим собакам. Вот, что напишет он о себе годы спустя: «Я
с 14 лет начал охоту именно с ружьем и собакой, и с той поры не оставлял
любимой охоты, пока позволяло здоровье, расстроенное именно благодаря
простудам на болотах. Когда собственные ноги пришлось заменить конем и
отдаться только псовой охоте, я все же не пропускал тяги – этой
несравненной охоты из многих существующих»[4].
В начале 90-х годов, после смерти
отца, Сергей Владимирович перебирается с женой и дочерью Ольгой в имение
Свиридово, в пяти верстах от уездного Венева. Основанная им комплектная
охота вскоре начинает греметь по всей России. Прекрасно подобранные
производители (лучшие из которых широко использовались при создании
знаменитой Першинской охоты), давняя дружба с Николаем Петровичем
Ермоловым, Дмитрием Павловичем Вальцовым, Александром Евгеньевичем
Коршем - секретарем и непременным членом псового отдела Императорского
общества правильной охоты, издававшим с 1890 г. свой «Журнал охоты»,
тонкое знание дела и беспредельная любовь к псовой охоте и к «братьям
нашим меньшим» - ее главным участникам, сделали свое дело.
Сравнительно молодого Сергея
Владимировича приняли на равных в свой круг самые маститые корифеи
псовой охоты, а его очерки и статьи, появившиеся на страницах «Журнала
охоты» и «Природы и охоты» сразу же привлекли к себе внимание читателей.
Написанные «по-охотничьи» искренне, полные неподдельных переживаний
автора за судьбу этого древнейшего вида русской охоты, с глубоким
знанием дела, они затрагивали темы, остававшиеся до этого в стороне от
широкой охотничьей публики – необходимость доработки существовавшего
охотничьего законодательства, разработка стандартов на отечественные
породы борзых и гончих собак, изменение методики выставочной и садочной
экспертизы. Писал Озеров и просто хорошие рассказы и фельетоны…
Современным почитателям литературного таланта Сергея Владимировича
следует, кстати, иметь в виду, что Озеров достаточно редко публиковал
свои произведения под собственным именем, предпочитая псевдонимы –
«Старый Холостяк», «Тульский Охотник» или «Момус»[5].
Мы не знаем, как бы складывалась в
дальнейшем жизнь Сергея Владимировича, если бы в 1894 году, давнишний
ревматизм, осложненный случившимся внезапно «нервным ударом», не
приковал страстного охотника и неутомимого ездока к креслу, сделав
фактически инвалидом. К физическим страданиям прибавлялись еще более
жестокие душевные муки. В тридцать пять лет потерять возможность
двигаться (после удара, закончившегося параличом, Озеров мог
передвигаться только с помощью костыля), а главное – охотиться! Для
Сергея Владимировича такая перспектива была страшнее смерти.
Но расстаться с любимой охотой
С.В.Озеров не захотел. Выбираться в отъезжие поля он теперь не мог, но
для дум и размышлений времени стало предостаточно. Имение приносило
недурной доход от продажи пшеницы. Вспомнилась, наверное, Сергею
Владимировичу и неудачная попытка издания независимого охотничьего
журнала, предпринятая несколько лет назад его покойным уже другом –
А.Е.Коршем. Сложно сейчас гадать, что происходило в голове Озерова в те
дни…
Прошло несколько месяцев, и
С.В.Озеров вместе с двумя соиздателями (вскоре, впрочем, отказавшимися
от участия в этом замысле) выпустил в сентябре 1894 г. первый номер
нового собственного журнала «Псовая и ружейная охота». Издание
осуществлялось исключительно на средства самого Сергея Владимировича,
который немедленно пресекал любые попытки охотничьих обществ и частных
лиц, помочь с финансированием журнала, «так как самостоятельность
издания во всех охотничьих вопросах ставим выше всего, а всякая
материальная помощь, в какой бы сердечной форме она не выразилась, будет
ставить нас в зависимое положение и насиловать нашу совесть в разрешении
щекотливых вопросов»[6].
Несмотря на то, что вся «редакция» нового журнала, состоявшая из самого
Озерова и его секретаря Александра Торскова, помещалась в рабочем
кабинете издателя в Свиридовском доме, Сергею Владимировичу удалось в
кратчайшее время привлечь на страницы своего детища лучших охотничьих
авторов тогдашней России – прекрасного орнитолога, знатока ружейной
охоты Сергея Александровича Бутурлина (1872-1938), поэта и прозаика
Николая Андреевича Вербицкого (1843-1909), выдающегося специалиста по
гончим и легавым собакам Валериана Валериановича Де-Коннора (1856-1908),
крупнейшего оружиеведа Александра Петровича Ивашенцова (1857-1913),
страстного гончатника Николая Петровича Кишенского (1850-1927), молодого
тогда еще талантливого художника-анималиста Алексея Никаноровича
Комарова (1879-1977) и, благодаря этому, сделать его самым популярным и
читаемым в стране, год от года увеличивая тиражи и периодичность
выхода.
Если первый год своего
существования, «Псовая и ружейная охота» выходила два раза в месяц, то
за последующие шесть лет, увеличила периодичность до 36 номеров в год, а
в 1902-1903 гг. (последних двух лет жизни своего редактора) подписчики
получали уже по 48 номеров журнала в год! И это, при ежегодной прибавке
тиража в 20 %! Кроме того, Озерову удалось наладить выпуск недорогих
охотничьих монографий, а с 1902 г. начать выпуск еще одного ежемесячного
журнала «Охота», ставшего из-за своей невероятно низкой цены, очень
популярным среди подавляющего большинства провинциальных охотников –
людей со скромным достатком. Не может не вызывать невольной симпатии
желание Сергея Владимировича способствовать всеми силами повышению
морально-этического облика русского охотника. Так, на страницах
озеровских изданий мы не встретим фотографий с трофеями, поскольку
главный редактор небезосновательно считал это «потаканием низким
вкусам». Безусловно, читателям импонировало желание Озерова, установить
между журналом и его постоянными авторами «по-охотничьи» искренние и,
даже – сердечные отношения. «Только при таких отношениях и возможна
связь сотрудников с изданием в той мере, которая клонилась бы к пользе
охотничьего дела. «Природа и охота», журнал несомненно прежде
превосходный, погибает после 26-летнего существования только потому, что
Туркин[7],
да и отчасти Сабанеев, разорвали эту нравственную связь, поставив дело
на слишком меркантильную подкладку. Охотники – люди чуткие в сердечности
и отзывчивости, раз они замечают, что ее не стало – они отворачиваются»[8].
Появившись на свет, как официальный
печатный орган Киевского отдела Императорского общества правильной
охоты, «Псовая и ружейная охота» стала за девять лет своего
существования «своим» журналом для почти 40 (!) охотничьих обществ
России, среди них – крупнейшего в стране – Московского общества охоты
имени императора Александра Второго, состоящего под покровительством
Великого князя Сергея Александровича. Многие охотничьи общества избрали
своим «непременным» или почетным членом и ее редактора. Все это
поднимало авторитет С.В.Озерова на небывалую дотоле высоту.
Работавший по двенадцати часов в
день над журналами, лично делавший всю (!) корректуру и, ведущий
обширную редакционную переписку, Сергей Владимирович продолжал тяжело
болеть. На ноге обнаружилась гангрена. 20 июня 1898 г. он писал
С.А.Бутурлину: «Второй месяц мне по частям режут ступню и всякий раз
операция неудачна, ибо бездействие сосудов оказывается распространенным
далее. <…> Заметьте, операция без хлороформа – боль адская… Я едва имею
сил составлять книги и №№ журнала. Конечно, Боже Вас упаси кому-либо
говорить о болезни, ибо это подорвет доверие к существованию издания. На
днях предпримут последнюю операцию – полступни вон. Вот почему я не имею
сил прочитать корректуры… Прошу за ошибки прощения и снисхождения, ибо,
право, физические страдания иногда выше человеческого терпения. Мне
случается от боли и отека ноги (бездействие сосудов) не спать по 4-5
ночей подряд…»[9]
Но болезнь не хотела отступать. 8
октября 1899 г. Сергей Владимирович снова пишет Бутурлину: «Мне пришлось
и книгу и последние №№ напечатать вперед, т.к. <…> я подвергался
операции, кончившейся благополучно»[10].
Состояние Озерова после небольшой передышки, которую подарила ему судьба
летом 1901 г. стало резко ухудшаться. «Мне было так плохо, что я едва
брожу»[11].
Но работа над журналами не приостанавливается. Более того, год спустя
увидела свет книга Сергея Владимировича «Юмористические рассказы старого
холостяка»[12],
полная неподдельного оптимизма, живого заразительного юмора и
безудержной охотничьей удали.
Днем 14 октября 1903 г. С.В.Озеров
дописал обращение к подписчикам журнала на будущий год: «Заканчивается
подписной год. Я прошу гг. охотников извинить меня за некоторое
опоздание выхода издания, вызванное болезнью, грозящей мне смертью. В
течение девяти лет я не пропускал в печать ни одной не читанной мною
статьи… В настоящее время, несколько оправившись, я вновь начну
исполнять свои обязанности…» После обеда ответил на письмо старинного
друга-охотника С.Надеждина и вечером, почувствовав себя лучше, сел за
корректуру следующего номера «Псовой и ружейной охоты». Никто из
домашних не заметил его смерти. Поднявшаяся поздно вечером в кабинет к
мужу супруга Сергея Владимировича нашла его мертвым за письменным
столом, крепко сжимавшим в руке редакторский карандаш…
Год спустя последний адресат Озерова
опубликовал в журнале «Охота» статью, посвященную памяти бывшего
редактора и издателя. Вспомнил он и о том письме: «Какова должна быть
сила страсти, чтобы писать так человеку с гангреной, отеком легких и
грудной жабой за 2-3 часа до смерти. И все письмо только о собаках, да о
своем любимом детище – журнале»[13].
Прежде чем закончить свой рассказ о
Сергее Владимировиче Озерове – человеке огромного мужества, страстной
души и необычайно доброго чуткого сердца, мне очень хочется дать
возможность ему самому рассказать читателям о тех, кем он дорожил больше
всего на свете, кого помнил и любил всю жизнь – о своих верных и
преданных друзьях. От себя лишь добавлю, что более добрых,
прочувствованных, полных тепла и нежности, и в то же время
душераздирающих строк мне никогда более читать не доводилось.
«Пора и мне выползать на воздух,
посмотреть – не вымерзли ли, не объедены ли мышами их украшения –
розы…
«Дорогими местами», читатели
охотники, я называю могилки моих любимцев-собак. Много их в саду… Много
за мою жизнь схоронил я милых псов, и в моем сердце живет воспоминание о
каждом из них. Горький житейский опыт научил меня особенно дорожить
воспоминаниями об этих преданных, бессловесных друзьях… Грустно
сознавать, но воспоминания об иных друзьях, клявшихся и не клявшихся в
вечной дружбе и преданности, всегда омрачают остатки моих дней, наводят
на размышления, что слова и клятвы – пустой звук, а истинные чувства
давным-давно заменились у человечества всепоглощающим эгоизмом. Заполнил
он свет Божий, вызвал сложные философские вопросы о целях жизни, об
идеалах счастья человечества, но, конечно, не разрешил их… А как, ведь,
легко и просто разрешаются эти сложные вопросы, завещанные нам чувствами
к ближнему, общением с природой и родной ей по сердцу и мысли поэзией!
Да, только на могилках моих друзей,
воспоминания о которых тесно связывают меня с мечтами юности, с чудным
упоением красотами природы, с незабвенными минутами наслаждения на охоте
– и могу я отдохнуть душой, набрать еще на год тех живительных сил,
которыми весна поддерживает одряхлевшее, но еще живое тело.
Выполз… Пробрел по такой же старой,
как и я, липовой аллее, на куртины цветников – и очутился в центре
«дорогих мест». Сняты доски и еловые ветки с полунаклоненных еще к земле
розовых кустов, хорошо сохранившиеся прутья которых уж покрылись
зелеными припухающими почками. Сперва – все свежие могилки, и на
кое-каких земля осела за зиму. Вот не разросшийся пока куст чудных белых
махровых роз на могиле друга терьера, небольшой комнатной собачки…
Пятнадцать лет неразлучно жили мы с тобой, дружок! Неотступно следовал
ты за мной и по хозяйству, и на псарный двор, где все борзые и гончие
были твоими приятелями со щенячьего возраста, и в проводке со щенками, и
даже на пешие травли возле дома. Приходилось тебе трепать и пойманных
борзыми зайцев, и волков на садках, приходилось попадать и самому в
переделку к покупным собакам, а мне – просиживать над тобой целые ночи,
меняя компрессы и перевязывая раны… Все сходило благополучно, но
неумолимое время разлучило нас. Место твое свободно – никто не занял его
ни в моем сердце, ни в моем доме, и никто не займет до самой смерти… Спи
же спокойно, мой старый истинный друг!
Немного далее от этой свежей могилки
– ряд других. Не успели потешить меня своим досугом эти преждевременно
погибшие друзья, но их красота доставляла мне не мало минут
эстетического наслаждения.
Вот целый ряд телесных,
бледно-розовых и красных больших кустов роз – под ними лежат старые,
незабвенные друзья моей юности. Сколько чудных картин восстает в памяти,
сколько воспоминаний проносится в моей поседевшей голове! Нет, это не
кусты роз передо мною, это – они, чудом воскресшие друзья!
Здравствуй, моя незабвенная
одиночная[14]
сука! Твоя белая с золотистыми пятнами, как шелк мягкая псовина все
также блестит на весеннем солнце, а темные выразительные глаза полны
ума, энергии, азарта. Ты ласкаешься ко мне, как бы вызывая съездить с
тобой «по брызгам»… Тебе памятны «брызги» в 18… году, когда, летая,
словно птица, далеко впереди целой оравы покупных собак, сработала ты
трех русаков подряд. А помнишь наш отъезд осенью того же года, когда
собаки остальных свор и подбились, и разбились ногами, и на тебя, моя
ненаглядная, легла вся работа из-под паратой стаи? Помнишь, ведь, как мы
успевали с тобой поработать и на своем лазу и помочь другим? Сто с
лишним русаков пришлось на твою долю в эту сухую, жаркую осень. Все, что
мог завидеть твой зоркий глаз, было наше. Незабвенное время русского
приволья!!!
А вот и ты, достойный сподвижник
моей любимицы! Словно вороново крыло лоснится твоя черная в завитках
псовина; не моден твой окрас по-нынешнему, но пусть бы вырвали у тебя
зверя модницы конца века! Жестокий без осечки был твой бросок, и не раз
накоротке вырывал ты победу у моей любимицы, восхищая и вместе с тем
огорчая меня. Да, признаюсь, твое торжество над моей любимицей, всегда и
везде первой до тебя, меня уязвило в самое сердце, но сердце это сумело,
и ценить и любить тебя. И вот ты воскрес, ты опять передо мной и зовешь
меня в те места, где ты так сердито, словно из ружья, убивал насмерть
затершихся беляков. Милый, взгляни на меня – я стар и немощен для таких
отъездов. Годы разлуки с тобой наложили на мое тело цепи старости, а мою
душу растерзали, разнесли по кусочкам злые люди, а подчас – и приятели;
не может она, как бывало подбросить, вдохнуть силы в это ослабевшее
тело, давно уже ожидающее вечного покоя.
И ты, вслед за матерью и отцом,
подошел ко мне, мой красно-половый старый друг, подошел, поласкался и,
по-прежнему лижешь руки. Ведь ты знаешь, что я – твой убийца-отравитель!
Но ты знаешь также, что побудило меня на это, как были велики твои
мучения перед неминуемой смертью и как, отравив тебя, рыдал я над твоим
холодеющим телом. Я не забываю этих минут! Иногда мне кажется, что я не
смел отравлять тебя, хотя бы для сокращения страданий. Тяжело бывает от
таких сомнений, больно сжимается сердце и ужасное слово «убийца»
существа любимого и любящего давит и мучает мою совесть. Твои ласки
снимают с меня теперь упрек совести. Спасибо, истинный друг, понимающий,
что для облегчения и сокращения страданий того, кого мы любим, можно
взять на душу и вечный упрек совести!
Тебе, мой багряно-пегий мастер[15]
стаи, много места уделено в моем сердце! Не забыть мне до последнего
часа твоего заливистого голоса, неумолчно раздававшегося впереди
сотоварищей. Словно призывный колокол разносился он среди оголенных
лесов, собирая и ободряя стомевшую[16]
стаю. Послушная этому вещему кличу, отдавала она последние силы в
преследовании крупных ноябрьских волков. Скакали на него и я, и псари
через топи, овраги и буреломы, чутко прислушивались к нему и стоявшие в
поле борзятники и собаки; всем он был равно дорог, у всех возбуждал одни
и те же впечатления и желания. Сколько чудных минут напомнил ты мне!
Сколько жизни влил в мою застывшую кровь воспоминаниями и о бешеной
скачке и картинами развязки, всегда одинаковыми при тебе! Как сейчас я
помню всю ту славную стаю, которой ты правил – полновластный владыка…
Где же они – сподвижники твои славных полей?! Где твои помощники в поле,
достойные дети моих воскресших старых друзей?! Почему не подходят и они
ко мне?
Я оглянулся кругом: куртины розовых
кустов – и ничего более. Весеннее солнышко пригрело меня – старика на
скамейке и я все это видел во сне. Да неужели, это был только сон? Еще
раз огляделся – те же кусты над дорогими, но безмолвными могилами, где
схоронены не только мои старые друзья, но и самые дорогие воспоминания.
Увы, не проснутся мои друзья, не выйдут приветствовать своего
одряхлевшего хозяина! Весна – обновление старого и возрождение молодой
жизни – не для них. Для них остались эти крошечные памятники,
воздвигнутые любящей рукой, да разведенные на могилках цветы; но и это
ненадолго… Придет время, зароют в могилу и хозяина, а люди нового
поколения со смехом сроют эти памятники, вырвут кусты роз и насажают
деревьев и кустов, приносящих доход…
Так изглаживается многое, чем люди
жили, на что убили лучшее время своей жизни, за что были готовы
перенести и страдания»[17].
Так и кажется после чтения этого
отрывка, что его автор ошибался, и осенним днем 17 октября 1903 года,
когда на свеженасыпанный могильный холмик ложились живые цветы и венки,
а по аллеям веневского кладбища, усыпанным опавшими листьями, гулко
разносились прощальные стихи поэта-охотника Николая Андреевича
Вербицкого:
«…Прощай же, товарищ, да будет с
тобой
За труд твоей жизни хваленье,
И вечная память, собрат
дорогой,
И верных друзей сожаленье,
И пусть не тревожат твой вечный
покой
Слова клеветы и неправды
людской!»,
невидимый для пришедших проводить его
в последний путь, просветленный, помолодевший и скинувший с себя
непосильный гнет нечеловеческих страданий последних лет, Сергей
Владимирович удалялся куда-то в небесно-голубую лазурную даль,
окруженный со всех сторон прибежавшими встретить и проводить в неведомую
дорогу любимого хозяина своими давними преданными и никогда не
изменявшими друзьями – недавними обитателями «дорогих мест», радостно
повизгивающими, кладущими мохнатые лапы на его плечи и норовящими
лизнуть в самое лицо, полускрытое длинной окладистой, чуть подернутой
серебром седины бородой...
Но, довольно о грустном. Вспомним
лучше о несгибаемом оптимизме, всю жизнь отличавшем Сергея Владимировича
и, вернувшись на несколько лет назад, почитаем один из лучших
юмористических рассказов незабвенного Старого Холостяка, живо рисующий
нравы и повседневный быт страстных борзятников дореформенной России
пятидесятых годов девятнадцатого века.
Погожее утро начала августа; время
близится к девяти часам. В обширной усадьбе действительного статского
советника[19]
Ивана Ивановича Чернилина уже давно все проснулись, и деревенская жизнь
кипит своей обычной чередой, но сам владелец еще безмятежно похрапывает
на широкой дедовской кровати.
- Ваше превосходительство, ваше
превосходительство! – будит генерала благообразный камердинер из
крепостных, - Изволили приказать разбудить в половине девятого, а сейчас
скоро девять…
- Пшел! – отмахивается разоспавшийся
генерал.
- Ваше превосходительство! Щенков
сегодня изволите делить…
- Щенков?! Да, да! – сразу очнулся
Чернилин, - Который час?
- Девять, ваше превосходительство.
Его превосходительство Николай Алексеевич, уж изволили, небось, к нам
выехать. Часа через два будут.
- Раньше будет! Умываться… Впрочем,
нет, я – так… На дворе что?
- Погода, ваше превосходительство.
- Ну, так я того… В сад… Пошли
сейчас Ермолая, чтобы к щенкам шел.
- Ермолай давно возле шалаша, ваше
превосходительство.
Всунув ноги в туфли и надев халат,
Чернилин, несмотря на свой почтенный пятидесятилетний возраст, с
необыкновенною живостью юркнул в кабинет, а оттуда на балкон, выходящий
в парк, где у него ежегодно помещались по шалашам суки со щенками.
- Здравствуй, Ермолай! – кивнул
генерал на почтительный, но не раболепный поклон доезжачего. Очевидно,
охотник пользовался особым расположением барина. – Ну, как щеночки?
- Вот они, сами изволите видеть, - и
Ермолай подсвистнул двух – двух с половиной месячных щенков.
- Да-а, - протянул генерал,
умащиваясь на устроенную возле шалаша скамейку, - А, ну-ка, Ермолай,
подсвистни и пробеги.
Ермолай бегал перед скамейкой, а за
ним бегали щенки.
- Гм! – многозначительно произнес
генерал, - вот этот красно-пегий на бегу, как будто крючит правило… А
широк… Задище-то какой! И голова ровна и длинна…
- Воля ваша, а лучший это щенок!
Правило, точно, круто держит, так по такому заду, так и быть должно.
Потом спустит. А, вон, белая сучка за этим кобельком второй будет:
голова, глаза, колодка[20]
– во всех статях сука! За нее, да за красно-пегого, всех щенков отдать
можно…
- Хо-ро-ши, да-а, - тянул в раздумье
генерал, нагибаясь к крупному половому кобельку, но несколько пряслому[21].
– А, помнишь Поражая? Вот, такой же пряслица был, а как к двум годам
свернулся!
- Как, Поражая не помнить! Сами
изволите знать, что теперь ошибиться, вот так можно! – и, сразу изменив
тон на самый удрученный, Ермолай прибавил: - Своими, значит,
собственными руками хороших отдать, а себе дрянь оставить… вот, тут и
выхаживай и выкармливай для чужих!
Генерал с сосредоточенным видом
продолжал рассматривать щенков, но, очевидно, слова Ермолая попали в
самое больное место. Наконец, спустившись со скамейки на землю и лаская
щенков, он нерешительно, с запинками проговорил:
- А ты, Ермолай, того…
красно-пегого, белую и этого вот, полового поерошь, ушки того… маслицем
поразлапуши – они хуже и покажутся…
- Да разве Николай-то Алексеевича
проманешь? Да он в собаках сам десятерых проведет! Еще хуже сделаем –
отличку лучшим выкажем. Уж лучше дозвольте Ерзиного заместо
красно-пегого подложить.
- Что-о?! – поднимаясь с земли и
грозно сдвигая брови, проговорил генерал.
- Ерзиного, говорю, дозвольте сюда
принести, а Шельминого – к Ерзе, - словно не замечая барского гнева,
повторяет Ермолай.
- Да, как ты смеешь мне такие
предложения делать! А? – запахивая полы халата и наступая на Ермолая,
горячился генерал.
- Если не кобеля, то хоть сучку
белую схоронить надо, потому беспременно ее Николай Алексеевич облюбует,
- отступая от генерала, продолжает Ермолай.
- Тьфу ты, мерзавец! – отплюнулся
генерал, - Думать не моги! Запорю! Под красную шапку[22]
отдам!
- Подлецы! – ворчал генерал, идя к
дому, - Недосмотри только, - осрамят, в глазах обменят щенков.
«Вот и соблюдай господские антиресы!
– укоризненно качал головой Ермолай. «Запорю, под красную шапку» - это
после двадцати-то лет службы верой и правдой! И, чего у чужих сук
вязать? Диво бы, своих кобелей не было. В прошлом году нашими же
собаками нам нос утерли! Что я дурак, что ли, чтобы от такой суки, как
Шельма, щенков в дележ пустил? Жаль вот, белую сучку не переложил…
ледащая сука была, а вишь, что стало. Ну, может нам достанется. Назарыч,
небось, приедет, да у меня не пообедает. У него тоже Выручай и Урывай
страсть на нашего Похвала похожи, а говорят, от своих собак», - и,
продолжая ворчать, Ермолай стал обходить остальные шалаши со щенками.
Светает.
- Эй! – властно несется по всему
почти дому возглас генерала в отставке Николая Алексеевича Баранова. Это
«эй» - столь внушительное своей краткостью, мигом заставляет вскакивать
не только весь штат многочисленной прислуги, но и экономку (генерал был
холост) Елизавету Дмитриевну, особу во всех отношениях приятную и
заслужившую особое благоволение Баранова.
- Окно! – командовал генерал,
любивший освежать свою спальню тотчас же, как вставал; летом – через
окно, зимой – форточкой. – Бриться, - неслось вслед за этим, - и
Назарыча!
- Назарыч здесь, ваше
превосходительство.
- Зови! – намыливая щеки (генерал
всегда брился сам), приказывал Баранов и вскоре входил в кабинет в самом
«легком» костюме, в котором он, впрочем, нередко разгуливал и по селу,
заставляя краснеть молодых поповен, дочерей местного священника.
«Генерал идет!» - проносилось в
таком случае по селу, и, действительно, генерал в туфлях, надетых поверх
суровых нитяных носков, в нанковых полосатых кальсонах, в ночной сорочке
и в военной фуражке на голове, шествовал по улице села, зорко оглядывая
все и тотчас же замечая упущения и беспорядки. Обыкновенно «репрессалии»
после такого инспекторского смотра следовали вечером, и главными
ответственными лицами являлись бурмистр[23]
и староста. А порядок у генерала был заведен образцовый, и крестьяне,
несмотря на его вспыльчивость и строгость, благодушествовали под
бдительным генеральским оком.
- На псарных дворах все обстоит
благополучно, - докладывал Назарыч, - в отсадку запер Зажигу.
- Ну, а как у нас щенки?
Надо заметить, что Баранов смотрел
щенков только при рождении, затем месяца через два, когда они уж
отнимались от матерей, и регулярно – каждое первое число в последующие
месяцы до году. «Когда щенки растут на глазах, - говаривал генерал, -
глаз привыкает, и недостатки не так скоро подметишь». Осмотр щенков
всегда происходил в большой оранжерее и длился несколько часов, так как
осматривались не только щенки поодиночке и целыми пометами, но и
сравнивались лучшие, причем весьма часто приводились и родители щенков.
Гостям-охотникам Баранов никогда непогодовавших щенков не показывал, за
исключением Чернилина, в котором признавал опытного и страстного
охотника; случалось, однако, что и от последнего он скрывал выдающегося
по статям щенка и показывал его полуторагодовалым, перебравшимся и уже
одетым. Показ такой собаки Барановым назывался «праздником души» и
приглашались ко дню показа только избранные охотники.
- Щенки, ваше превосходительство,
слава Богу. Леткины почитай совсем перебрались, и такой-то меж ими
кобель задался – на удивление!
- Это чубарый?
- Никак нет. Хорош и чубарый[24],
а супротив красно-пегого не выйдет.
- И головой лучше?
- И головой. А уши – либо конем,
либо на затылок соберет одно на одно.
- Собирается. А на игре, вот как
спину выгибает – колесом! Прикажете принести, ваше превосходительство?
- До первого, братец, до первого. Мы
сегодня едем в Знаменское щенков делить.
- К его превосходительству генералу
Чернилину?
- Да, к генералу.
Легкая усмешка скривила губы
Баранова, когда он произносил «к генералу». Дело в том, что Баранов, как
военный, не признавал чина «генерал» у штатских и, несмотря на свою
дружбу с Чернилиным, иногда в приятельской компании называл его
«действительным чернильным советником».
- Слушаю, ваше превосходительство.
- Ты поедешь со мной; ящик для
щенков – на подводу; с подводой – Мишка. Выезжаем через час. Понял?
- Понял, ваше превосходительство! –
и Назарыч отрос от притолоки, собираясь уходить.
- Постой, - нерешительно остановил
его генерал, мелкими шажками заходив по кабинету. – Теперь Шельминым
щенкам сколько времени? Два месяца, кажется?
- Два месяца и четырнадцать дней,
ваше превосходительство.
- Да, так… самое трудное время для
безобидного дележа, особенно если наскоро… не присмотришься
основательно. Так ты того… присмотрись получше, подольше… какие там, в
отца, какие – в мать. Делить будем завтра. Гм! Ты того… перед спаньем
зайдешь… к окну… в угловой, где я всегда ночую, и все мне доложишь…
- Все уголки, ваше
превосходительство, оследствую! Коли, что спрятано – доложу. Будьте без
сум…
- Что спрятано? – вдруг остановился
генерал.
- Щенки, либо щенок…
- Какие?
- Шельмины, какие, значит, получше…
- Болван! Как ты смеешь думать, что
Иван Иванович спрячет щенков?! Пошел вон, старый дурак!
Назарыч повернулся к двери.
- Стой! Ты должен доложить мне в
окно, какие щенки под Шельмой… Понимаешь? Ну, а теперь марш!
«Стара штука! – бормотал себе под
нос старик Назарыч, выходя из дома. – Чтобы, значит, от ендакой суки да
нашего Швырка щенка, что ни есть лучшего, да не затаить? Да какие же они
тогда охотники! Генерал-то Чернилин целый, поди, хутор за Усладку
Выжигину дал, а затаить – что! Да и Ермолай охулки на руку не положит.
Оно, конечно, - усмехнулся Назарыч, - и мы тем же струментом деланы…
Выручай и Урывка того… Да кто ж таких отдаст? Поищи-ка дураков!»
- Николай Алексеевич! – радушно
протягивая руку, встречал Чернилин Баранова.
- Иван Иванович! Привел Бог
свидеться! – приветствовал Баранов Чернилина, вылезая из экипажа.
Генералы троекратно облобызались,
после чего Чернилин, подталкивая Баранова под локоть, непременно желал
заставить его войти в дверь первым, но тот, отстраняясь, в свою очередь,
наподдавал легонько плечом Чернилина, причем оба, толкаясь, вели
разговор.
- Как доехали, генерал?
- Превосходно, ваше
превосходительство, дорога отличная.
- Прошу! – выразительно указывал
Чернилин на дверь.
- Как хозяин, - отстранился Баранов.
- Что на псарне? – подпихивал гостя
под локоть Чернилин.
- Благодарю. Все благополучно, -
нажимал Баранов хозяина плечом.
- Пометала ли Стрелка?
- Уж две недели.
- Николай Алексеевич, вы меня
обижаете – пожалуйте!
- Ну, коли так – вместе! – и
Баранов, обхватив за талию Чернилина, увлекал его в переднюю, откуда оба
генерала уже без церемоний шествовали далее, в кабинет хозяина, где
разговор о собаках совершенно прекратился, пока Ермолай с Назарычем не
доложили, что помет от Шельмы состоял из стольких-то кобелей и сук.
После этого доклада был назначен час для осмотра всех вообще щенков, и
генералы завтракали и пили чай.
В назначенный час, не просрочив и
минуты, оба генерала вышли в сад, и тут только начался разговор о
щенках.
- Ну, как мой Швырок, не осрамился в
детях? – с приятной улыбкой спросил Баранов.
- Гм! Эк-хе! – не то мычал, не то
кашлял Чернилин. – Знаете, Николай Алексеевич, я того… пометом
недоволен…
- Для меня это понятно, Иван
Иванович, - Шельма совершенно не шла к моему кобелю; это вы настаивали
на такой вязке.
- Как? Позвольте! Да ведь вы еще
осенью сами предлагали Швырка к Шельме! – и Чернилин остановился.
- Я говорил только, что соединение
пылкости Шельмы и силы и броска Швырка дало бы хорошие результаты.
- И предложили мне вязку…
- Только для вывода полевых собак,
потому что и по кровям они не подходят.
- По кровям?! А кто же вязал у меня
Летку с Поражаем, ваше превосходительство? Ведь он тех же кровей…
- И – ничего выдающегося, ваше
превосходительство!
- ???
- ???
Несколько секунд оба генерала
смотрят друг на друга как петухи, но в душе они прекрасно сознают, что
их разговор был лишь «подходцем» и хитростью.
- Пойдемте, ваше превосходительство!
– обиженным тоном приглашал Чернилин, - вот сюда, по этой тропочке.
- Не преувеличиваете ли вы, Иван
Иванович? Так ли плох помет, как вам кажется? - примирительно говорил
Баранов.
- Грубоголовы и прямостепы, а три в
какой-то ежовой псовине…
- Верно, у этих трех головы, зато
получше и собой они покрепче? – с едва уловимой иронией заметил Баранов.
- Как будто, как будто, но совсем
ежовая псовина.
- Иван Иванович, отдайте мне их без
дележа – я не придаю значения щенячьей псовине.
«Догадался!» - думал Чернилин.
«Подделал псовину» - смекал Баранов.
- Зачем же, зачем же! Вот увидим,
кому какое счастье. Да вот они.
Оба генерала садятся на заранее
принесенные из дома стулья и начинают внимательно созерцать щенков,
которых подсвистывает и перезывает перед ними Ермолай. Назарыч стоит тут
же; он словно прирос к липе, но, когда генералы встали и, увлекшись,
присели на корточки и зачмокали и засвистали сами, подманивая щенков,
Назарыч тихо отступил за дерево и незаметно юркнул в глубь сада.
- Назар Потапыч, пожалуйте чайку
испить! – раздалось вправо от Назарыча, едва он отошел шагов пятьдесят.
- Назар Потапыч, пивка покушать! –
тотчас же послышалось и слева.
Между тем оба генерала, сидя на
корточках, ласкали именно тех щенков, которые были похуже, и расхаивали
весь помет, находя, что, действительно, они ошиблись подбором. Ермолай,
без шапки, тоже на корточках, почтительно докладывал, что впервые видит
от Шельмы таких мелких щенков.
- Завсегда от Шельмы к двум месяцам,
вот какие бывали, - и рука его поднимается почти на аршин от земли.
Больше двух часов сидели генералы
возле шалаша. Казалось, ни тому, ни другому не хотелось оставлять «для
себя» ни одного щенка из этого «плохого» помета, и все вообще, и каждый
щенок в отдельности, были расценены до мельчайших подробностей; особенно
досталось белой сучке, красно-пегому и половому кобелям.
Обход других шалашей со щенками был
совершен и гостем и хозяином почти молча, хотя некоторые из щенков
бросались в глаза своим породным видом. Очевидно, все помыслы генералов
были заняты предстоящим дележом.
За обедом генералы были веселы, но
тщательно избегали разговоров о щенках. После обеда началась выводка
старых и погодовавших собак.
Всех больше понравился Баранову
чубарый Змей, небольшой, шестнадцативершковый кобель, точеной сухости, с
замечательно приметистым задом, на пружинистых, словно взведенных
курках, ногах, при недлинном пазанке[26].
Кобель выглядел сурово, несмотря на то, что был еще только полуторником.
Долго осматривал его Баранов, обходя
кругом, прося Ермолая тронуть, провести, повернуть. Чернилин в это время
сидел молча и, как будто беззаботно попыхивал трубкой, но во взглядах,
которые он изредка бросал на Баранова, светилось торжество: он знал, что
лучше Змея найти кобеля трудно и у Баранова такого не было.
Наконец, Змея увели. Воцарилось
молчание. Баранов быстрыми шагами ходил по кабинету, досадливо
отмахнувшись от казачка, подавшего ему трубку.
- Знаете, Иван Иванович, - вдруг
остановился Баранов перед Чернилиным, - таких кобелей – раз, два и
обчелся! Ноги-то ведь задние с такими пазанками, что будут делать! Ведь
бросок должен быть чертовский. Сейчас, на ходу, и то кобель спину
пружинит. Ну, батюшка, поздравляю! Чудный кобель… Вот бы мою Птичку со
временем под него!
За полночь затянулась беседа двух
страстных охотников. Много дельных замечаний было высказано обоими, и
взаимное уважение к познаниям и страсти еще более закрепила эта долгая и
откровенная беседа.
Чуть не до света пришлось ждать
Назарычу под окном угловой комнаты, пока приподнялась штора и показалась
голова Баранова.
- Ну, что? – шепотом спросил
генерал.
- Оследствовал…
- Говори живей!
- Да под Утешкой – кормилкой больно
три щенка хороши.
- И пусть! Нам-то что ж?
- Вылитые, значит, в Швырка.
- Болван! – и больше ничего!
- Кобель один – отметинка в
отметинку. А Шельмины четыре – маслом намазаны и в пыли вываляны,
изволили заметить?
- Видал. Они – самые хорошие.
- Ну, а под Утешкой – кормилкой и
того лучше!
- Пошел спать, дурак! – и окно
закрылось.
«И, когда это он рассмотреть успел?!
– шептала чья-то фигура, вылезая из куста сирени, росшей недалеко от
окна. – Уж, кажись, как следил и ребятам заказывал… Ну, и вор же, волк
его заешь!» - и фигура, покачивая головой, тихо удалилась из сада.
- Э-э! – раздалось, было в доме
Чернилина рано утром на другой день, но тотчас же осеклось на первых
буквах привычного «эй»: Баранов вспомнил, что он не дома; но очевидно,
его пробуждение караулили, так как камердинер Чернилина тотчас же внес в
комнату таз и кувшин ледяной воды.
- Отлично, прекрасно! – восклицал
генерал, подставляя голову под струю холодной воды. – На голову-то… так,
братец, так! Теперь на шею… Расчудесно! Брр! – отфыркивался генерал.
- Бриться изволите, ваше
превосходительство?
- Не черед, братец. А барин встал?
- Можно войти? – как бы в ответ
раздался за дверью голос Чернилина.
- Можно, можно! Но я еще на военном
положении.
На «военном положении» значило
по-барановски, отсутствие всякого туалета.
- Как почивали?
- Прекрасно. А вы рано поднялись,
Иван Иванович!
- Как всегда…
- Ваше превосходительство, побойтесь
Бога: ведь только шесть часов, а вы встаете не ранее девяти. Вы
заболели! – подсмеивался Баранов.
- Заболею, помру и оставлю вам Змея,
- отшучивался Чернилин.
- Имея в виду такое наследство, я
проживу у вас год и не буду давать вам спать целые ночи, - смеялся
Баранов и, обняв Чернилина за талию, вышел с ним в кабинет, где уж был
приготовлен чай.
На этот раз разговор прямо начался о
дележе, который и стал обсуждаться самым подробным образом; но без
щенков они не могли установить даже приблизительно раздела, почему щенки
и были принесены в переднюю.
- Не поделить ли нам сначала худших?
– потупясь спросил Чернилин.
- Пожалуй! – согласился Баранов.
- Их три: красно-пегий и половый
кобели и белая сучка; стало быть – нечет, - надо еще сучку. Не
присоединить ли красно-пегую? Тогда будет по паре.
- Не прочь.
- Следовательно, половый и белая –
пара, оба красно-пегих щенка – вторая.
- Нет, позвольте, белая и половый –
лучшие.
- Худшие! Вы сами вчера говорили.
- Нет, я так не согласен! Давайте
лучше каждого на узелки.
- Лучше по билетикам, по жребию. Я
пишу…
- Что вы такое пишете? Выходит два
половых!
- Сбился… Ну, вот теперь так. Я
свертываю. Степан, миску и салфетку! Тащите, Николай Алексеевич!
- Я предоставляю вам, как хозяину.
- А я вам, как дорогому гостю.
- Нет, уж вы…
- Пожалуйте, вы…
- Черт возьми! Да не томите вы меня
китайскими церемониями! – вскипел Баранов.
- В таком случае, - обиженно
проговорил Чернилин, - Ермолай, Танюшку!
Танюшка, дочь камердинера, девочка
лет тринадцати, уже была наготове, так как генеральский дележ редко
обходился без нее. Подталкиваемая отцом и Ермолаем, девочка не без
трепета предстала пред генералами, молчаливыми и сосредоточенными.
- Миленькая, - ласково начал
Чернилин, - просунь руку в миску и вытащи бумажку.
- Ты, девочка, не бойся, тащи одну,
только одну бумажку, - в свою очередь поощрял Баранов.
Танюшка просовывает руку и
вытаскивает билет, который оба генерала чуть не вырывают у нее из рук.
- Половый – мой! – восклицают оба
генерала вместе.
- Как ваш?! – сливаются опять два
возгласа.
- Да ведь Танюшка тащила для меня! –
кричал Баранов.
- Позвольте, для меня! Вы отказались
тащить первым!
- Для меня, ваше превосходительство,
- вы мне наказывали!
- Но вы черкнулись. При такой
несправедливости вы получите без жребия лучшего кобеля в помете!
- Как лучшего? Мы ведь делим
худшего.
- Это – лучшие щенки.
- Вы сами их хаяли!
- Я не желал оспаривать вашего
непонимания…
- Это я поддакивал вам, как гостю!
- В таком случае… в таком случае я
дарю вам мою часть… и прощайте!
- Я не желаю ваших подарков и имею
честь кланяться!
- Назарка, лошадей!
- Ермолай, сажай им в ящик всех
щенков!
- Мне не нужны щенки – своих много!
- В таком случае я прикажу их
повесить!
- И будете чиновником-живодером!!!
- А вы… вы – бурбон!!!
Картина.
У обоих мелькает сознание, что еще
одно слово… и разрыв неизбежен. Чувство приязни берет верх.
- Ну, вот еще, Иван Иванович, мало
ли что вгорячах скажешь. Я с удовольствием предоставляю вам полового.
- Если он мой, позвольте мне его вам
преподнести, - и Чернилин подносит Баранову щенка.
Генералы лобызаются.
- А я вам, Иван Иванович, пришлю
кобеля от Летки.
- Что вы! Зачем, зачем!
- Нет уж, как хотите, а долг
платежом красен.
- В таком случае, Николай
Алексеевич, позвольте без дележа отдать вам белую сучку.
- Ни за что! Белая – ваша! Я беру и
так полового и красно-пегого, лучших кобелей в помете.
- Худших… ха, ха, ха! – хохотал
Чернилин.
- Ха, ха, ха! – вторил ему Баранов.
– Не обделаете, ваше превосходительство!
- А ведь псовина-то ежовая! Ха, ха,
ха!
- Пыльцу и маслице смоем-с! –
хохотал Баранов, лаская полового щенка. – А тебе, старый плут, -
обратился он к Ермолаю, - шиш за такие штуки!
- Как будет угодно, ваше
превосходительство, только я тут не при чем, а блоха, значит, шибко
завелась, - ну и смазал маслом постненьким.
- Блоха! Ах, плут! Ну, за
изворотливость получай магарыч, - и Баранов протянул ему несколько
ассигнаций.
- Покорнейше благодарю, ваше
превосходительство! А как же остальных щенков, делить не изволите?
Генералы переглянулись.
- Остальных дели ты с Назарычем, -
сказал Чернилин.
Баранов утвердительно кивнул
головой.
После раннего обеда Баранов
простился с Чернилиным, взяв с него слово, съехаться в сентябре.
Несколько ранее, проводив Назарыча
со щенками, Ермолай сидел теперь в своей каморке и пересчитывал
ассигнации, полученные на чай. Только он, да Назарыч знали, чьих щенков
делили генералы в течение многих лет, горячась и ссорясь.
[2] Поддубный М.В. «Барышей нам от
издания не нужно…» Письма С.В.Озерова С.А.Бутурлину // Охотничьи
просторы, 2003. – Кн. 1. – С. 210.
[3] Кто есть кто в Русской охоте
(1766-2003 гг.). В.В.Бибикова, М.В.Булгаков и др. / Ред.
А.П.Каледин. – М., 2003. – С. 145.
[4] Псовая и ружейная охота. – Тула,
1897/ 98. - № 25. – С. 330.
[5] Момус (от греч. Momos) – в
древнегреческой мифологии – бог шуток, насмешек и злословия.
[6] Псовая и ружейная охота. – Тула,
1900. - № 9. – С. 104.
[7] Туркин Николай Васильевич –
соредактор Л.П.Сабанеева по «Природе и охоте» и «Охотничьей
газете». После ухода Леонида Павловича с поста редактора, занял
его место. – Прим. авт.
[8] Письмо С.В.Озерова С.А.Бутурлину
от 2 июля 1896 г. Поддубный М.В. «Барышей нам от издания не
нужно…» Письма С.В.Озерова С.А.Бутурлину // Охотничьи просторы,
2003. – Кн. 1. – С. 214.
[9] Поддубный М.В. «Барышей нам от
издания не нужно…» Письма С.В.Озерова С.А.Бутурлину // Охотничьи
просторы, 2003. – Кн. 1. - С. 220.
[17] Старый холостяк. Под влиянием
весны // Псовая и ружейная охота. – Тула, 1897. - № 16. – С.
220-222.
[18] Старый холостяк. Два генерала
(Быль из далекого прошлого) // Псовая и ружейная охота. – Тула,
1901. - №№3-6.
[19] По действовавшей в России до 1917
г. «Табели о рангах», гражданский чин (4-го класса)
действительного статского советника соответствовал воинскому
званию генерал-майора. – Прим. авт.
[20] Колодка – часть спины борзой от
маклаков до ребер. – Прим. авт.