ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПРОТОИЕРЕЯ ЛЕОНИДА АРХАНГЕЛЬСКОГО
(р.1878)

Духовное училище

Мои воспоминания относят меня к первым дням моей школьной жизни. Я совсем не помню, когда и как я выучился читать и писать и кто был моим первым учителем. Начальную школу я почти не проходил, поскольку был слабым, изнеженным ребенком и решительно не мог выносить этого нудного школьного сидения с девяти часов утра до трех часов дня. После непродолжительного опыта мои сердобольные благоразумные родители, не колеблясь, взяли меня из начальной школы, за что я им до сих пор благодарен. Хотя должен сказать откровенно, что наша сельская начальная Кончинская школа в моральном смысле - я это подчеркиваю! - во сто раз чище и лучше Веневского духовного училища. После горького опыта в первых классах духовного училища у меня образовался болезненный глубоко-отрицательный взгляд на всякую школу вообще.

Моей первой книгой для домашнего чтения было "Родное слово" великого русского педагога Ушинского с хорошим бытовым содержанием и соответствующими иллюстрациями. Знаменитый педагог заронил в мою детскую душу много хороших мыслей, чувств и настроений. В благодарность за прекрасное первоначальное воспитательное влияние я впоследствии посвятил Ушинскому одну свою семестровую работу в Духовной академии - "Мысли Ушинского о национальности".

В 1889 году, то есть на одиннадцатом году моей жизни, в конце августа меня зачислили в Веневское духовное училище. По моей малой подготовленности и по слабости моего здоровья меня поместили не в первый, а в приготовительный класс, чтобы мне на первых порах не слишком затрудняться тяжелой и непривлекательной учебной обстановкой.

Все это прекрасно взвесил наш мудрый отец, который в отношении понимания школьной обстановки и детской психологии, своего понимания, добытого собственным горьким опытом, стоял неизмеримо выше наших старых рутинных школьных "педагогов".

Наша старая схоластическая духовная школа, со всеми ее "прелестями" по типу "Бурсы" Помяловского, давала мало знаний и еще меньше общего развития, но не в этом заключался ее главный недостаток, ее моральное зло, а в той крайне тяжелой обстановке, в которой приходилось учиться, вернее - жить, существовать и мучиться, для того, чтобы учиться. Имею здесь в виду не бедность обстановки или недостаток питания - эти стороны были поставлены вполне удовлетворительно, - но имею в виду отвратительную среду развращенных товарищей на квартире, постоянные грубые насилия, сплошное издевательство над детской психологией, тот тлетворный дух, которым сплошь дышала начальная "духовная школа", - вот это моральное зло было поистине ужасно и невыносимо; это раздражало и убивало юных питомцев, особенно таких слабых и чувствительных, каким я был в детстве и ранней юности.

В нашей школе не было общежития, мы жили по квартирам, у одиноких хозяек, по 5-6 человек. Вот здесь-то и развивалось то моральное зло, о котором я говорю. Мы жили почти без всякого надзора, без всякого контроля.

Хозяйка квартиры, простая неграмотная женщина, не имела ни авторитета, ни власти, ни способностей, чтобы как-нибудь направлять и регулировать нашу детскую жизнь в моральном смысле. А наше школьное начальство, смотритель и его помощник, хотя и навещали нас на квартире довольно часто, но формально: раза два в неделю придет на пять минут на квартиру наш смотритель, что-нибудь спросит из урока, сделает пустое формальное замечание и... торжественно удалится...

Короче говоря, в часы, свободные от классных занятий, ученики на квартирах такое иногда вытворяли, что просто невозможно рассказать! Может быть, я несколько преувеличиваю это моральное зло, может быть, это до некоторой степени было "в природе вещей" того времени, может быть, по своей болезненной психологии я не совсем нормально воспринимал эти отрицательные явления, скажу только одно: я прожил большую и разнообразную жизнь, пережил три ужасных войны, вообще перенес много всяких злоключений, но пятилетнее пребывание в Веневском духовном училище навсегда осталось для меня самым тяжелым периодом и самым мрачным воспоминанием во всей моей жизни...

Но... судьба-насмешница! Мне, человеку с таким мрачным отрицательным взглядом на старую школу вообще, суждено было закончить три учебных заведения, не считая, конечно, начальной школы, выдержать несколько различных учебных режимов и, проучившись в целом 15 лет, закончить свое полное образование 33-х лет от роду. Кроме того, в течение многих лет мне пришлось иметь прямое отношение к школе в качестве надзирателя и преподавателя.

Вопрос о нормальном воспитании детей и юношей дома, в школе и на улице (особенно о разлагающем влиянии улицы) - этот огромный злободневный роковой вопрос до сих пор стоит во всей своей силе и остроте и ждет своего нормального разрешения. Школьное хулиганство иногда превращается в бандитизм. Ужасное общественное зло!..

С моей детской "русалкинской" точки зрения, очень мудро поступали такие типы, как наш Павлик, к концу первой трети учебного года просто бежавшие из духовного училища домой. И "благоразумные" родители даже не пытались возвращать их в школу.

Наконец, пришло для меня это неизбежное, роковое время обучения в школе и связанный с ним отъезд из родного дома. Что я тогда испытывал и насколько это было мне тяжело, могли бы понять только маленький Сережа Аксаков и его умная, сердечная, любящая мама Софья Николаевна, надолго отдававшая своего дорогого сына из родного Бугуруслана в далекую и чуждую Казанскую гимназию. Но Сережа Аксаков жил в "благородном и дорогом пансионе, вместе со своим любимым дядькой Евсеичем, а я - один, в чужом городе, на частной квартире, среди грубых, развращенных и безжалостных товарищей...

Простите меня, дорогие читатели, за такие горькие высказывания.

Город Венев Тульской области - в 43-х верстах от Русалкина по большой дороге-муравке. Ездили мы всегда на своей лошади, с работником. Я плохо помню подробности этого первого отъезда из родительского дома в Веневское духовное училище. Вместе со мной поехал в Венев и мой старший брат Вася, который был уже в последнем, четвертом, классе училища; это обстоятельство весьма облегчало мое тяжелое положение новичка в школе. Уезжая в первый раз в Венев, я, конечно, совершенно не представлял себе того, что меня ожидает в училище и особенно на квартире, а ехал в Венев с некоторым наивным интересом к новизне положения. Интересно то, что брат мой никогда не рассказывал мне о том, как они жили в училище, именно потому, что это было бы очень тяжело и для него, и для меня. Но впоследствии, когда я на собственном горьком опыте познал все "прелести" вольной жизни, особенно квартирного быта, я всегда уезжал из родного дома с глубоким, болезненным огорчением, с трудом удерживаясь от слез, а иногда и потихоньку плакал. Помню, когда я был уже в первом классе и после Пасхи нужно было ехать в Венев (а тут как раз наступила роскошная весна!), я после тяжелой внутренней борьбы решительно заявил отцу: "Я в Венев больше не поеду!" Трудно представить скрытую от меня тревогу моих родителей. Душевно чуткий и нежный отец, сам в свое время вынесший все тяготы старинной школы, хорошо понимал мое состояние и, несомненно, страдал за меня; однако тяжелая необходимость заставила его побороть свое родительское чувство, и он прямо и твердо объявил мне, что, если я не поеду учиться, то он отдаст меня "в пастухи"!.. Хотя я плохо верил в возможность исполнения такой угрозы, однако струсил и благоразумно уступил.

Ах, нелегко было каждый раз уезжать из родного дома после каникул. При наступлении назначенного дня уже с самого утра начинались обычные сборы: подмазывали дегтем большую телегу, основательно кормили лошадь сеном и овсом, брали корм в дорогу, собирали узелки. Мамаша обычно пекла сдобные ржаные лепешки - "попутнички", как она их называла.

Особенно тяжело было в самый последний момент расставания. Я боялся заплакать (всегда стыдился своих слез), и это несколько поддерживало меня. Как вдруг особенно дороги становились родные места! В этот момент я всегда завидовал своим домашним, работникам, пастухам, что им никуда не нужно уезжать из родного Русалкина. Я завидовал даже курам, галкам и воробьям, что оставались дома и хлопотливо подбирали овес, растерянный лошадью. Наконец, все готово, прощаемся, меня благословляют!.. С невероятным усилием сдерживаю слезы, набегающие на глаза, стараюсь ни на кого не смотреть, впереди всех торопливо бегу на крыльцо и с невыразимым отчаянием влезаю на телегу. Отец и мать выходят нас проводить. Работник так неспешно, степенно трогает лошадь и заворачивает на Кончинскую дорогу. Сытый Козюк, наш домашний мерин рыже-гнедой масти, легкой рысцой бежит по знакомой Кончинской дороге... Смертельная тоска сжимает мое детское сердце... Прощай, дорогая родина! Прощай, золотое детство!..

Домой на Святки

Прошла, наконец, эта длинная, скучная, утомительная первая треть - от начала учебного года до Рождества. Приближается Рождество, в церквах уже зазвучала радостная песнь "Христос рождается" - всколыхнулись сердца юных питомцев: на днях - домой!

Нас обычно отпускали на Святки 21 декабря, но мы уже задолго ожидали роспуска и готовили особые календарчики на листочках, на которых старательно вычеркивали по одному дню. О! с каким бы наслаждением мы тогда зачеркнули все учебное время, даже целые годы учебной жизни - до того нам противно было учиться! За восемь дней до роспуска мы начинали писать на особых бумажках и раскрашивать заветный плакат: "РОСПУСК!" Каждый день мы прибавляли по одной букве, пока не получится это заветное для нас слово.

Наконец, пришел он, желанный час! Под этот день деловые, учебные занятия прекращаются. На квартирах происходит радостное оживление: все собираются домой, за некоторыми уже приехали, все находятся в нетерпеливом ожидании: завтра - роспуск!

На роспуск у нас были сокращенные классы - учебных занятий не производилось; учителя читали книжки или "разговаривали" с учениками - такой либерализм у нас допускался только на роспуск.

Но вот является в класс помощник смотрителя и раздает ученикам "сведения" об успехах и поведении за четыре месяца. Мы с лихорадочной поспешностью бегло просматриваем свои баллы. У некоторых вырываются безнадежные восклицания в воздух о том, что им поставили балл "не по чести".

Но где уж теперь добиваться этой "казенной справедливости", когда все кругом утопает в общей, шумной, беспредельной радости! - все бегут поскорее домой, по квартирам! В этот день почти никто не обедает, все суетятся, как помешанные. Квартира быстро пустеет: кто уезжает домой, кто уходит в город "кутить", то есть покупать на пять копеек халвы или дешевых конфет.

В сумерки к воротам нашей "квартиры" в Веневе медленными шагами приближается усталый, вспотевший русалкинский Козюк; с развальцей слезает заиндевевшая фигура нашего работника - это приехали за мной! Сколько скрытой духовной радости и беспредельной надежды в этом, казалось бы, простом и будничном приезде!

Работник растворяет ворота, отпрягает лошадь, дает ей корму и одевает ее кафтаном, потом забирает всю запасную зимнюю одежду и так тихо, деликатно входит в темноватую кухню нашей квартиры. Иногда он подает мне записку и пятиалтынный от отца, на дорогу. Теперь хорошее настроение обеспечено, сердце мое стало на место - за мной приехали!

После такого длинного пути (от Русалкина до Венева; 43 версты), в короткий зимний день работнику, конечно, приходилось ночевать в Веневе. Наутро, с рассветом, выкормив и напоив лошадь, мы отправляемся в продолжительный, но радостный путь. Иногда бывает холодно - ветер с поземкой, а то и вьюга, - но все равно ехать необходимо. Я с моим "запечным" русалкинским воспитанием был зябок и хил, но все равно ехал с восторгом и готов был претерпевать любые мучения, лишь бы поскорее уехать из противного Венева в родное Русалкино. Укутывали меня невероятно, да еще вся эта тяжелая зимняя одежда была с чужого плеча. В сильные морозы мне закутывали все лицо; сидишь, бывало, как чучело, ничего не видишь. Сидеть в розвальнях неудобно, все как-то тянет назад. В таком положении, если случится в пути неотложная надобность, так это целая история! Сани иногда попадают в сильный раскат, и ты вылетаешь из них вверх ногами. И тебя поднимает работник, как бесчувственное тело! Но терпеливо переносишь все!.. Работник иногда спросит ради почета: "Не озябли?" Я, конечно, отвечаю, что нет, хотя у самого, несмотря на горы теплой одежды, руки и ноги закоченели до последней степени. Сам работник иногда на ходу соскакивает с саней, чтобы "оправиться", немного согреться на ходу и закурить. Я всегда очень удивлялся, как это он ухитряется закуривать на таком холодном ветру, когда у меня, закутанного в санях, окоченели руки. Он отворачивается от ветра, присаживается на корточки, чиркает спичкой, и я уже ощущаю знакомый запах крепкой махорки.

Путь долог, расстояние в 40 верст едем часов 7-8, то есть весь короткий зимний день по знакомой большой дороге с Каширы на Венев. Тогда вдоль нее шли телеграфные столбы с проводами, которые так уныло гудели от морозного ветра. Мы проезжаем по знакомым деревням, и мне, закутанному, кажется, что собаки брешут под самым моим лицом!.. В деревне Кухтинке, в 18-ти верстах от Венева, мы останавливаемся в деревенском трактире, кормим лошадей и пьем чай с серым подрукавным хлебом. Эта Кухтинка и этот трактир на берегу глубокого и крутого оврага почему-то мне очень напоминают сцены из тургеневского рассказа "Певцы"...

22 декабря вечером, уже при огнях, мы приезжаем в близкую и хорошо знакомую Кончинку - в полутора верстах от нашего Русалкина. Здесь мы сворачиваем влево и проезжаем мимо больших кончинских барских садов. Еще немного, и показывается наша родная церковь с зажженным караульным фонарем и еще огонек из хаты дьячка.

В понятном детском нетерпении я начинаю понемногу выползать из-под тулупа: мне страшно хочется поскорее взглянуть хоть на минутку на родные места, мне кажется, что я не был дома несколько лет! Вот уже мы подъезжаем к "старой усадьбе", а вот и наш родимый дом, кругом занесенный сугробами снега!.. Вот залаяла наша собака Дружок, но сейчас нее узнала своих - повизгивает и приветливо машет хвостом!.. В горнице горит огонь - нас, конечно, ждут. Я с некоторым усилием вылезаю из саней: онемевшие члены плохо повинуются".

Трудно передать эти первые впечатления от родной обстановки по возвращении домой из школы. За эти четыре месяца я как бы отвык от дома, чувствую какую-то неловкость, все представляется неестественным, странным, даже диким - но все это только на одну минуту. Родная обстановка, со всеми ее милыми подробностями, быстро охватывает тебя со всех сторон, и вот уже чувство радостного умиления переполняет душу... Я раздеваюсь, мне подают с лежанки теплые валенки и какую-нибудь знакомую старую курточку, я начинаю быстро согреваться... Подают самовар... Как приятно пить чай из своей любимой чашечки, с домашним малиновым вареньем, с давнишними засохшими крендельками, в милом домашнем кругу.

Первый вечер проходит незаметно, пораньше поужинаем и ложимся спать, я обычно ложусь на диване. Как приятно засыпать под родным кровом, на своей постельке. Потушили огонь... Сторож Липат начинает отбивать свою ночную стражу, и так сладко успокаивает усталое сердце знакомый звук родного колокола...

Утром проснешься - еще темно, прежде всего тебя охватывает чувство умиленной радости от сознания того, что ты не в противном Веневе, на проклятой квартире, а в родном и милом Русалкине, и тебе пока не нужно учить ненавистных уроков и терпеть обиды от развращенных сожителей по квартире...

Родители наши не только летом, но и зимой поднимаются рано, еще с огнем. В спальне, за печкой, на маленьком столике или даже на лежанке уже кипит маленький самоварчик, приятно пахнет перегорелым углем. Отец и мать ведут между собой какие-то оживленные задушевные разговоры, и такой тихой радостью и спокойствием веет от этой мирной беседы...

Встанешь, умоешься, напьешься чаю, и прямо - за обзор привычных, хорошо знакомых мест родной усадьбы.

Нужно сказать, что почти одновременно со мной возвращается на каникулы мой старший брат Василий Михайлович - из Тульской семинарии, через станцию Лаптеве - так что из дома одновременно приходилось посылать каждый раз две подводы: одну на станцию Лаптеве, другую - в Венев.

Сказать по правде, зимой в Русалкине вас окружает довольно печальный вид: все занесено снегом, всюду сугробы, которые иногда поднимаются перед домом выше окон. В городе зимой мы почти не гуляем - все время сидим в классе да на квартире, за уроками. Отвыкнешь от свежего воздуха, и все тебе, бывало, кажется холодно. Заглянешь на двор посмотреть на скотину, сходишь в сарай, ригу, пробежишь на водопой или к колодцу, где есть тропинки; поиграешь с собакой и опять поскорее домой, в теплую горницу и на лежанку. Мамаша, бывало, скажет с ласковой насмешкой: "Что же мало гулял, аи ощетинился?" (то есть озяб). Зимний холод мамаша называла "стыть".

Зимою день короткий, быстро наступают сумерки. Забежишь на минутку на кухню: здесь горит тусклая пятилинейная керосиновая лампа, стекло ее засижено мухами; так поэтично шумит поставленный самовар; так приветливо светится в вечернем сумраке его разогретая огненная решетка; на полу лежат сырые, холодные нарубленные дрова, в кухне тихо, никого нет. Слышно, как работник и кухарка входят в сени с ушатом воды, скрипя намороженными валенками.

Немного погодя кухарка приносит в горницу весело кипящий самовар. У нас было два самовара - большой и маленький, их ставили в разное время, смотря по надобности. Мамаша приносит из спальни на круглом подносе чайную посуду. Зажигают десятилинейную лампу, все садятся к столу, по своим привычным местам. Мамаша заваривает ароматный перловский или белобородовский чай из какой-то давнишней, старозаветной стеклянной чайницы, которая досталась нам еще от какой-то прабабушки. Чайницу эту затыкали так называемой свинцовой бумагой от чая. Благодаря особенной мамашиной аккуратности и бережливости многие предметы домашнего обихода сохранялись у нас подолгу: была у нас старинная серебряная ложка без пробы, сильно вытертая от времени и очень тонкая, были стаканы с "талией", то есть с узким перехватом посредине; круглый медный чайный поднос; маленькая фарфоровая, тоже очень давнишняя солоница и так далее. Папаша сидел на своем обычном месте - в "переднем углу", на столе под рукой лежали у него очки и книга для чтения. Наш отец очень любил читать и всегда читал во всякое свободное время. Мамаша обычно вязала чулки. Мы, дети, после чаю забавлялись всякими детскими пустяками: играли в карты, вертели вертушку, часто бегали в кухню - находили и там себе развлечение. Работник вечером зажигал время от времени фонарь и выходил во двор проведать тельных коров и котных овец. Иногда ходили с работником и мы - ловить галок, которые жили у нас под навесами двора. Ослепленные светом фонаря, галки бросаются на него, с помощью работника мы ловим их и сажаем под кошелку, а утром выпускаем, радуясь радости освобожденных птиц. Чего только не придумаешь от зимней русалкинской скуки! Вечер тянется бесконечно долго. Ужинаем и ложимся спать рано, около девяти часов вечера. Липат мерно, аккуратно отбивает "ночную стражу"...

Источник: Библиотека Тульской православной классической гимназии

Баннерная сеть "Историческое краеведение"